Открывают рубрику два рассказа нашей прихожанки, коррекционного педагога Антонины Зайковой. Человека, для которого профессия стала жизненным призванием. Как говорит Антонина Зайкова: «Мы не видим никакого чуда в том, что ребенок начинает говорить, подмечать цвета и переносить их на бумагу, гармонично двигаться…Удивление перед возможностями ребенка – это то, чем проникаешься в общении с особыми детьми, их родителями и педагогами, потому что здесь такие явления, как речь и гармоничные движения – не норма, а событие…»
Эти рассказы о детях. О детях, которым повезло. Повезло, не смотря на диагнозы, на трудности, с которыми они сталкиваются с самого рождения. Но которые преодолевают, несмотря ни на что. Преодолевают потому что их ЛЮБЯТ. Любят родители, любят учителя и те, кому по воле Божьей, посчастливилось с ними общаться, работать, жить…
Кирилл
Он стоял на первосентябрьской линейке вместе с отцом, и эти двое заметно выделялись среди нарядной, шумной толпы детей и родителей. Мальчик выделялся тем, что был одет не в форму и вообще непразднично: черная спортивная кофта с капюшоном, брюки цвета хаки и кроссовки, на голове – кепка; мужчина – в джинсах и в футболке. Отец все время придерживал сына за плечи и периодически что-то шептал ему на ухо, мальчик же — то раскачивался с пятки на носок, то подпрыгивал и тряс руками, издавая при этом пронзительные, похожие на чириканье птиц звуки. Они сразу бросались в глаза. Своей отрешенностью, чуждостью всему происходящему: казалось, будто отбывают повинность, находясь здесь. Толпа детей и родителей, не смотря на диагнозы детей, на неуверенность родителей в завтрашнем дне все равно гомонила и радовалась; в большинстве своем дети и взрослые все-таки погрузились в атмосферу праздника, в меньшинстве – реакции были весьма ожидаемы для коррекционной школы: один ребенок лез на дерево, другой плакал, третий лежал на земле, четвертый упал в обморок, пятый цеплялся за ограду школы уже с внешней стороны и никак не реагировал на просьбы родителей «еще немного постоять на линейке». Но все перечисленные, так или иначе находились внутри праздника, и реакции, может быть не очень традиционные, были все равно реакциями на праздник, эти же двое «как будто шли мимо» и случайно оказались здесь. Примечательно было и то, что семья пришла не в полном составе. Здесь мамы не только не было рядом, здесь даже незримо не ощущалось ее присутствия и заботы. И папа, и сын были не ухожены. Одежда уже не первой свежести, отросшие волнистые вихры у мальчика. Вид и у ребенка, и у взрослого был такой, будто они спали, не раздеваясь, потом встали и вышли на улицу. И случайно забрели в школу.
Внешность мальчика была хороша. Тонкие черты лица (природа потрудилась), выразительные серо-голубые глаза, светлые и даже на вид, мягкие локоны. Тоненький, прямой, с расправленными плечами и гордо поднятой головой. Такой облик мог бы быть у принца. Внешность мужчины была неординарна. Он походил на егеря: угрюмый, молчаливый, тяжелый, с бородой и взглядом, который оживлялся только тогда, когда он смотрел на сына. Увидев мальчика я сразу поняла, что передо мной тот самый ребенок, который смотрит «через тебя», улыбается «внутрь себя», молчит, не смотря на абсолютную сохранность слуха и речевого аппарата. Ребенок, с которым ой, как нелегко будет работать! Тем не менее, я уже знала, что это мой ученик. Мой Кирилл.
…Дети-аутисты сильно отличаются от других детей с диагнозом, и больные дети чувствуют эту инаковость, как пропасть между собой и ими. Стоит ли говорить, какова эта пропасть, если брать обычного здорового ребенка и такое чудо, как ребенок–аутист? Причем, определение «чудо» употребляется мною здесь ни как издевка или ирония…Ни в коем случае! А в том смысле, что они настолько самобытны, что очень часто кажутся вообще детьми не с нашей планеты.
Кирюша – единственный ребенок в семье. Первенец. Для папы вообще долгожданный сын, так как брак поздний и жена, к тому же, на 10 лет моложе. В общем, папе было уже за сорок, когда Кирюша родился. Коварство аутизма в том, что поначалу дети кажутся практически здоровыми. Особенно несведущим родителям, особенно, если ребенок-первенец. Кирюшка и рос на радость маме, папе и бабушкам с дедушкой. Все делал вовремя: сел, встал, побежал. Вовремя начал гулить и лепетать. Вовремя сказал первое слово. Конечно, это все со слов мамы, и я, прочитав кипу книг о развитии детей с диагнозом «аутизм», и поняв, что на самом деле, болезнь у детей проявляется с первых дней жизни, нужно просто уметь наблюдать, склонна была бы ставить ее рассказы под сомнение, но меня останавливал очень весомый аргумент. Я видела фотографии Кирилла до проявления болезни. Я видела его глаза и улыбку. Осмысленный, жизнерадостный взгляд ребенка, смотрящего не «сквозь, а на тебя» и улыбку не внутреннему своему состоянию, как у всех аутистов, а – миру.
Меняться Кирюша начал после двух лет: появились странности поведения, начавшая бурно развиваться речь исчезла. На самом деле, я думаю, что у Кирилла с рождения были нарушения сна и бодрствования, аппетита, что вполне типично для развития аутичных детей, и именно это становится первыми звоночками для внимательных родителей. Но похожие проблемы встречаются и у детей с другими диагнозами, и у здоровых детей. Конечно, родители Кирилла, заметив странности в поведении обращались к врачу не раз. Но мне хорошо известно, что говорит в таких случаях врач: «Ребенок маленький. Ничего особенного. Успокойтесь. Все еще будет…» И драгоценное время уходит. В общем, с тех пор, как у Кирилла начались странности, с которыми его не брали ни в одно детское учреждение, прошло два года, а это огромный срок в развитии маленького ребенка.
Когда Кирюше исполнилось четыре, мама наткнулась в сетях на школу Бороздина и туда-то Кирилла взяли. Потому что к тому времени их сын больше походил на мальчика Маугли, нежели на человеческого детеныша. Я разговаривала с педагогами, которые учили в тот период Кирилла и даже у них, как говорится, повидавших многое, заметно тускнел голос: «Лез на стены, карабкался везде, где только мог, только что по потолку не бегал, никого не слышал, ни на что не реагировал. Кричал, прыгал, бил себя ладошками по ушам, пронзительно плакал, если что-то не нравилось. Плакал без слез. А понять, что не нравится было практически невозможно, потому что ребенок не говорил.» Когда Кирюшка проучился у меня уже два года, мама, рассказывая о том периоде, призналась: «Я ведь тогда отказаться от него хотела. В детский дом сдать. Муж не разрешил.» Читателя наверняка интересует, что подумала я, услышав такие слова? Читатель, я уверена, и сам сейчас пытается разобраться в своих мыслях и чувствах, прочитав это. Скажу только, что Кирилл, на моей педагогической практике был не первым ребенком, от которого хотели отказаться родители. И единственным, от которого хотели, но не отказались. Таких детей было еще трое. Мальчик Ванечка, биография которого очень напоминала биографию Кирилла: тоже поздний, тоже единственный, тоже красивый и тоже аутист. Девочка Катя, с тяжелейшим ДЦП, умственной отсталостью и эпилепсией, почти неречевая, младшая из двоих детей в семье, первый мальчик здоровый. И мальчик Алеша. Тоже первый у мамы и папы: мама во время беременности перенесла краснуху, и Алешка родился с полным букетом заболеваний: микроцефалия, припадки, сильное отставание в физическом развитии: в свои 6 лет выглядел на 3 года, при этом обладал поразительной неугомонностью и физической силой: ронял шкафы. Так вот от них отказались: отдали в интернат для детей-хроников. Ваню и Катюшу определили туда в подростковом возрасте, когда ко всем проблемам присоединилось половое созревание, а Алешу – в младшем школьном возрасте: мама решила рожать второго ребенка и очень боялась, что сын может навредить ему. Кирилла не отдали. Не потому что больше любили. Этих детей тоже любили. И любят, я уверена. Хоть они уже и выросли. Просто у каждого человека, у каждого родителя свой запас прочности. И иногда этот запас иссякает. Я никогда не осуждала родителей больных детей. Потому что знала, что ТАКОЕ БЫТЬ с неизлечимо больным ребенком. Заметьте, не ЖИТЬ, а быть на определенное время, то есть общаться, учить, развивать…а потом закрывать за ним дверь и переключаться на другую жизнь. У родителей неизлечимо больных детей нет такой возможности. Они всегда со своим ребенком. Даже в учебном заведении приходиться быть рядом, потому что педагоги не всегда поначалу знают, как с ним общаться. Любому родителю, даже если ребенок здоров, порой хочется отдохнуть от своего чада, и чадо поиграет, пообщается со сверстниками, либо его можно отвести в детский сад или в какую-нибудь «развивашку». Психически больной ребенок не посидит, не пообщается, его не отведешь в детский сад и «развивашку», потому что его туда не возьмут. И родители стучат в закрытые двери и ходят по замкнутому кругу. Надо отдать должное времени: сейчас, если ребенок спокойного нрава, имеет задержку речевого и психомоторного развития, но при этом не бьется в истерике, не мешает другим детям его возьмут в детский сад, возьмут в школу развития в какую-нибудь малонаполняемую группу. Его по закону даже обязаны принять в обычную школу по месту жительства. Десять лет назад, когда родители вышеупомянутых мною детей пытались попасть во все эти заведения, им отвечали категорическим отказом. Что чувствует мать, когда понимает, что ее ребенок никому не нужен? Что он всем в тягость, что его просто «не хотят»? «Я иногда просто ухожу на улицу и гуляю вокруг дома, просто для того, чтобы не слышать и не видеть его,»— как-то сказала мне Кирюшина мама. Не видеть, как сын битый час рвет газеты, бросает их в угол, скачет на месте и издает пронзительные нечленораздельные звуки. И когда она говорила мне это по телефону в конце дня, я понимала ее состояние, потому что в начале дня я наблюдала эту же самую картину в классе и объясняла другим детям, что Кирилл устал и так успокаивается, и его успокоение совсем не означает спокойствие окружающих.
Конечно, пребывание в школе Бороздина, пошло Кириллу на пользу. Он стал видеть людей. Слышать их. Очень своеобразно, как это могут только аутисты, но все-таки. Появилось подобие указательного жеста – вытягивал руку в нужном ему направлении или брал за руку и вел за собой к желаемому предмету: например, к стакану, если хотел пить. Научился работать за партой. Конечно, работать – это громко сказано, сидеть за ней очень короткое время и чем-то заниматься «рука в руке», например, собирать пирамидку, простые пазлы, кубики — что позволяло оценить уровень развития мальчика. Само пребывание в школе, поездки в нее три раза в неделю через весь город, на общественном транспорте – это уже большое событие для ребенка с диагнозом «аутизм», для которого выход просто на улицу становится порой непреодолимым препятствием. Тем более Кирилл полюбил школу. Ему, как и всем детям, нужны были новые впечатления, а родителям – открытая дверь в мир, к которому мы так привыкли, что уже не замечаем счастья жить обычной жизнью. Речь у Кирилла так и не появилась, бытовые навыки были в зачаточном состоянии: он очень избирательно ел руками, не одевался и не раздевался сам, в туалет просился через раз, руки не мыл (боялся воды), за вещами своими не следил. В школу его водил папа, и по словам педагогов, маму они не видели ни разу. Занятия в школе Бороздина проводятся индивидуально, родители могут присутствовать на них, если есть желание рассказать о своем ребенке или наоборот поучиться чему-либо у педагогов. Даже с самым сложным ребенком педагог как правило справляется в одиночку.
Когда Кирилл пришел ко мне, ему было уже 8 лет, и я честно применяя весь свой опыт и знания, пыталась совладать с его темпераментом одна. И если бы он был один, я уверена, все бы получилось, но в классе на тот момент было еще четыре ребенка, которые тоже были весьма своеобразны и тоже проходили сложный период адаптации к условиям школы. Учитель коррекционной школы частенько напоминает многорукого Шиву, но и он не вездесущ. Особенно тяжело давались мне уроки ручного труда и предметно-практической деятельности, на которых Кирилл успевал запихать в рот все, что ему приглянулось. А это, на минуточку: пластилин, краски, глина для лепки, грифели карандашей и фломастеров, мелкие детали игрушек, стирательные резинки, клей…Стоило мне отвернуться к кому-нибудь из учеников, как Димка тут же заботливо извещал: «А Кирилл съел…»—то-то и то-то…Причем Кирилл понимал, что этого делать нельзя, поэтому делал это быстро и незаметно, стоило подбежать и сказать : «Открой рот»,— как он тут же быстро прогладывал добычу. К сложностям нахождения Кирюши в классе относилось и то, что он не говорил, и как следствие, не мог сообщить о своих жизненных потребностях: что-то болит, хочется в туалет, жарко-холодно, есть-пить – все становилось огромной проблемой. Да, Кирилл научился пользоваться указательным жестом, но, во-первых, делал он это не всегда, а во-вторых, вытянутая рука не умела разговаривать. Если Кирилл хотел в туалет, он вытягивал руку в сторону выхода, но это могло обозначать и то, что он голоден или то, что ему душно, или то, что он просто хочет домой— так как во всех этих случаях из класса надо было выходить, я прерывала урок, брала остальных детей и мы отправлялись гадать, что нужно Кириллу. И плохо приходилось всему классу, если это не угадывалось сразу же, потому что ребенок начинал выгибаться и плакать в голос, и успокоить его было практически невозможно. Промучившись так почти полтора месяца, я поняла, что без помощи родителей мне не справиться, а поскольку мама в школе не появилась ни разу, я передала папе, что очень хочу ее увидеть.
Говорят: если сын похож на мать, он будет счастлив. На следующий день передо мной сидел Кирюша, только взрослый и в женском обличии. Что же до счастья, то у Кирилла ведь не спросишь, потому как все равно не ответит. Я поинтересовалась у мамы: почему она не появляется в школе, на что услышала вполне резонный ответ о занятости на работе. Образования у нее, так же, как и у ее мужа, не было, и она периодически меняла работу. Поняв за 8 лет «мамства», что ребенок у нее с большими особенностями, пройдя все сложные психологические этапы «отрицание, исправление и в конце концов принятие ребенка таким, каков он есть», она почти успокоилась, устроилась на работу, вела дом, а заботы о развитии и обучении сына полностью переложила на мужа. Мне пришлось напомнить ей о прозе жизни, мягко сказав, что скорее всего ей или ее мужу придется выступить в роли тьютора при собственном ребенке. Тьютор – это помощник учителя, помощник ребенка в школе. И такой человек по закону должен быть у ученика с тяжелыми нарушениями развития, но в нашей стране законы, как известно, издаются, но не всегда соблюдаются на местах. Договорились о том, что мама будет присутствовать вместе с Кириллом на уроках на постоянной основе (соответственно с работы ей придется уволиться), а папа, как основной добытчик семьи – когда сможет. Наверняка читатель сейчас сильно удивится: «Ничего себе! Учитель сказал сидеть на уроках, и мама сразу же уволилась с работы!» Во-первых, не сразу: Кирюшина мама еще какое-то время пыталась совмещать работу и учебу сына, а во-вторых, родители особенного ребенка всегда цепляются за самую маленькую надежду, которая может что-либо изменить, а здесь надежда была: сына взяли в школу, у сына впервые появились приятели-сверстники, свой круг общения и свой детский социум, не смотря на все его странности, и если для развития всего этого нужно сидеть рядом, то будем сидеть.
Родители Кирилла оказывали мне посильную помощь в его обучении и социализации на протяжении четырех лет – всю начальную школу, хотя в коррекционной школе при обучении детей с диагнозом умеренная умственная отсталость не существует понятия «начальная школа», так как дети по уровню развития всегда на начальном этапе. Если я скажу, что это был тяжелый и трудоемкий процесс – ничего не скажу. Все это долгое время Кирюша был для меня не проходящей тревогой и вопросом без ответа. Конечно, мы притерлись друг к другу, и я порою понимала его даже лучше, чем мама, но…как это мало для адаптации маленького мальчика, который выходя из стен школы уже не может сообщить о себе миру! Остальные мои ученики при случае могли хоть что-то сказать о себе. Димка мог назвать свой адрес и вообще рассказать о себе любимом, Хаким по памяти мог добраться до дома, Владик сказать свои имя и фамилию, Артем…по уверению мамы, мог тоже дойти до дома, но я в этом сомневалась…, но у Артема была говорящая за него внешность, как и у Данила, и поэтому люди сразу бы догадались, что перед ними больной ребенок и приняли меры. Кирилл же не мог ничего. Ни сказать, ни дойти…внешность же его была настолька обычна, что наоборот сбила бы с толку нашедших его людей.
На протяжении четырех лет, Кирилл учился тому же, что и его одноклассники: азам арифметики, буквам и чтению, письму, изобразительной деятельности, физкультуре, труду, музыке и самое главное – социальному взаимодействию. Как ни грустно это осознавать, прогресс был весьма скромным и в математике, и в чтении, и в социальном взаимодействии: мальчик так и не научился считать и читать, периодически он показывал по просьбе ту или иную букву или цифру, иногда показывал верно, но чаще всего нет. Были попытки обучить Кирилла глобальному чтению, но они не увенчались успехом. Чтобы научить его продуктивно взаимодействовать с окружающими, мы с мамой использовали карточки «Pegs»(картинка с желаемым действием), выбрали основные: гигиенические навыки, употребление пищи, «да-нет», желание или нежелание заниматься какой-либо деятельностью, приветствие и прощание. Но Кирилл не воспринимал их, смотрел на них также, как на буквы и цифры, думаю, что они были для него такой же абстракцией, а еще думаю, что мы поздно начали: все-таки 8 лет, это поздновато для ребенка с таким тяжелым аутизмом, какой был у Кирилла, здесь надо было начинать сразу же, как только начались проблемы в развитии, а именно – в 2 года. Как обстояли дела с ручным трудом, предметно-практической и изодеятельностью я уже писала выше: Кирилл пытался съесть или попробовать все, что давалось ему в руки. Анализируя эту ситуацию, опираясь на литературу об аутизме, я сделала два вывода: у мальчика артикуляционный аппарат не занят речью, как у обычных людей; при этом он требует нагрузки, вот Кирилл и занимает его таким своеобразным способом, а то, что он пытается съесть все подряд, свидетельствует о грубом нарушении питания ребенка, что как раз типично для многих детей-аутистов. В столовой Кирилл действительно почти не ел. Исключение составляли хлеб, гречневая каша и сдоба без начинки. За четыре года Кирилл то худел, то толстел, причем делал это весьма резко, за короткий срок. Все эти четыре года я просто диву давалась: как растущий организм мальчика справляется с нагрузками при таком ограниченном питании?
Если говорить о развитии Кирилла на таких предметах, как музыка и физкультура, то здесь вообще не было результатов вообще: на музыке он закрывал уши, а на физкультуре скакал где-нибудь в уголке, почти не привлекаясь к разминкам, играм и эстафетам. На протяжении всего срока обучения, помимо других мыслей меня терзала основная, глубокая и ежеминутная мысль о том, что Кирилла нужно учить как-то по-другому, не так, как всех, но как, я не знала. Работая с особенными детьми почти десять лет я ни раз слышала вопрос обывателя: «Зачем учить таких детей?», и честно признаюсь, я до сих пор не нашла окончательного ответа, вразумительного ответа, ответа, который не оставил бы после себя многоточий. «Каждый имеет право на развитие, просто кому-то нужно помочь сделать первый шаг» — сказал Алексей Иванович Бороздин, создав свою уникальную школу. И вроде бы хороший ответ, но…дальше-то что? Развитие предполагает дальнейшую самостоятельную жизнь, но такие как Кирилл никогда не смогут жить самостоятельно. Я уже писала о том, что такие дети очень напоминают пришельцев, и Кирюша ни раз, среди урока вдруг замирал на несколько секунд, уставившись в одну точку и как будто бы что-то слушал…В этот момент его мама с некой доли иронии то ли спрашивала, то ли просто произносила в пространство: «Что – опять контакт с инопланетянами?» Иногда, стоило Кириллу и маме только появиться на пороге класса, как я уже понимала – день у них явно не задался: на парту плюхался Кирюшин рюкзак, и мама в упор глядя на сына произносила: «Я тебя очень прошу: будь человеком» Что вкладывала она в это понятие? Будь удобным для всех. Будь похожим на всех. Будь как все. И разве осудишь ее за это? Ее сын был настолько индивидуален, что ужасно хотелось его усреднить, сделать НОРМАЛЬНЫМ. Но разве виноват ребенок в том, что кто-то когда-то придумал слово «НОРМА»? Выращивая ребенка, мы культивируем в нем индивидуальность, развиваем способности и творческое начало, но это опять же почему-то относится только к детям нормальным, от таких как Кирилл просто отводят глаза, стараются не замечать. Но ведь он идет рядом с вами, сидит рядом с вами, ЖИВЕТ рядом с вами. Вы хотите жить хорошо? И он тоже хочет. Помните, как у Виктории Токаревой? «Я есть. Ты есть. Он есть»…
…Кирилла я учила 4 года. Потом родители забрали документы и перевели сына в школу по месту жительства: рядом, и на уроках сидеть не надо. Мама опять вышла на работу и перепоручила ребенка отцу. Иногда мы общаемся в соцсетях с мамой: я вижу на фотографиях повзрослевшего Кирилла. И то, что я вижу совсем не радует меня. Пока живы родители, он всегда будет с ними. Вечный ребенок в обличии взрослого. А для меня пусть он останется тоненьким светловолосым мальчиком, который ложился щекой на мою руку, если я стояла рядом с ним во время урока – и это означало всегда одно: люблю и греюсь твоей любовью.
Хаким
Родился в многодетной таджикской семье, пятым по счету ребенком. Примечательно то, что из шестерых детей больны двое, вместе с Хакимом — его старший брат – первенец. Мама Хакима объясняла это «родственным браком между ней и мужем». Да, они родственники, да они знали, что могут родиться больные дети. Но…в Таджикистане приняты родственные браки. Конечно, больные сыновья – вечная боль родителей, но что ж тут поделаешь? Как Аллаху было угодно. И потом – остальные дети как на картинке, как и мечталось: красивые, умные, способные. Учатся в гимназии, побеждают на соревнованиях и олимпиадах. Природа все пытается уравновесить. Горе и радость, победы и поражения. И семья моего ученика тому в подтверждение.
В начале 90-ых им пришлось уехать из Таджикистана: война и сопутствующее ей слово беженцы. Красивая молодая пара с 4-летним больным ребенком (самый первый родился там, в Душанбе) уехала в Сибирь, в никуда… И начала жизнь заново. Он строил свой бизнес, она вела хозяйство и рожала детей. Старшего нигде никогда не учили, не развивали, он все время сидел дома. Родители приняли болезнь своего ребенка как данность, научились с ней жить, тем более после него рождались один за другим здоровые дети и казалось, что вот оно – слава Аллаху, одним больным ребенком и ограничимся, снаряд в одну воронку дважды не попадает! Ан нет, попадает и еще как! Через 10 лет после старшего родился Хакимчик, которого тоже нигде не учили, пока не пришло время идти в школу.
…Я помню нашу первую встречу с Хакимом. Папа привел его в класс и усадил за парту. Сказал что-то по-таджикски и ушел. И вот он сидит передо мной – маленький, черноглазый красивый ребенок, тонет в школьной форме и молчит. Посмотришь и ни за что не скажешь, что перед тобой умственно-отсталый мальчик: так внимательны и пытливы его глаза, так правильно сидит он за партой, сложив перед собой ручки. Он и по сей день смотрит также. Этот взгляд отличал Хакима от других моих учеников. Ребенок был готов видеть, слышать и воспринимать новую информацию, только делал он это очень своеобразно – на ходу, не присаживаясь ни на секунду – вечный двигатель, вечный прыгатель, ни слова не понимающий по-русски, не отвечающий на вопросы, ничего не умеющий: ни одеваться – раздеваться, ни мыть руки, ни держать карандаш… Книжку впервые открыл в школе, с ножницами и пластилином не знал, что делать, игрушки подбрасывал к потолку и восторженно визжа, совсем не собирался их ловить. Но это бы все ничего, с этим можно было как-то работать мне и сосуществовать одноклассникам, если бы не Хакимовские истерики. Хаким очень быстро уставал от того, что находился в школе, от того, что нужно привыкать к новым требованиям, учителям, одноклассникам. А уставая, он падал на пол и его было не поднять. Он просто выскальзывал из рук и смеялся. Смеялся, не переставая. И означало это всегда одно: ребенок блокирует все каналы восприятия информации. Что я делала в такие минуты? Что делали другие мои ученики? Ничего. Старались не замечать и продолжали делать то, что делали раньше. Я сразу объяснила всем своим детям особенности каждого из них: Хаким бегает по классу, Кирилл не может не стучать по предметам и не издавать странные ультразвуки, Факрат не может без мамы, которая сидела с ним на уроках до 3 класса включительно, Артем почти все время сидит на полу или под партой, Данил не может не спать, Дима просто не может молчать, он все время говорит и задает вопросы, а Владик наоборот все время молчит и замыкается в себе. Таковы ваши особенности. Будем с ними жить и считаться. И дети, мои больные, мои такие замечательные чуткие дети учились этому, подстраиваясь друг под друга.
Была у Хакимчика еще одна особенность: он брал чужие вещи. К вещам у него вообще было трепетное отношение. Они интересовали его больше, чем люди. Как и любого ребенка с аутоподобным поведением. Он мог с какой-нибудь веревочкой пропрыгать весь урок. Он смотрел на нее то сбоку, то сверху, то крутил и подбрасывал, то замирал на секунду…В такие минуты я очень хотела стать Хакимом и увидеть все его глазами. И понять: что волшебного в этой обычной веревке? Если ему нравилась какая-то вещь в школе, он незаметно клал ее в свой рюкзачок и уносил домой. Мама потом, вздыхая, возвращала ее в класс. «Не знаю, что делать,- как то поделилась она со мной – в магазин вообще страшно с ним заходить. Если не разрешаешь брать, он кричит и плачет» И я решилась на эксперимент: просто достала из Хакимовского рюкзака то, что он прихватил в очередной раз. Что тут началась ! Хаким кричал, плакал, ругался, падал на пол и требовал вещь обратно, из школы уходить не собирался. Мама увещевала его, говорила, что купит точно такое же, и уже пошла на попятную, умоляюще глядя на меня: мол, давайте отдадим ему, он ведь так просит ! Но я была непреклонна. С криками я вывела его из школы, чувствуя, что абсолютно права. Результат не заставил себя ждать. Больше Хаким не требовал чужих вещей.
Вообще Хаким удивительный ребенок. Из всех моих учеников – самый способный. У него очень тонкая рука. Он хорошо лепит из теста, из глины, из пластилина. Конечно, он никогда не придумает сюжет, не нафантазирует сам: умственно-отсталые дети этого в принципе не могут. Но если ему дашь образец, он сделает точно такой же. Аккуратно и педантично будет вырисовывать и вылепливать каждую деталь. Его тетради по письму – лучшие в классе, а альбомы по рисованию – самые точные по цветопередаче. Он обожает собирать мозаику и пазлы, причем собрав, будет долго сидеть и созерцать собранное. Опять же-сбоку, сверху, — с разных ракурсов. Помню, в первом классе у него была игра: он прятал под шкаф книжку, ложился на пол и смотрел, как она там лежит. Вскакивал, отходил, опять ложился и опять смотрел. В такие минуты Димка говорил: «Хаким опять что-то ищет под шкафом».
Хакима трудно было учить в классическом понимании этого слова. Во время урока он все время двигался, занимаясь своими делами: манипулировал предметами, разговаривал сам с собой, смешивая русские и таджикские слова, и, казалось совершенно не обращал внимания на меня и других детей. На самом деле он впитывал все. Запоминал все. Сортировал все впитанное и запомнившееся в своей голове. Душе. Естестве. И выдавал «на гора» совершенно и неожиданно. Совершенно — для него и меня, неожиданно — для всех. Существует мнение, что у учителя не может быть «любимчиков» Интересно, кто это придумал? На мой взгляд, это невозможно. Кто-то из учеников все равно со временем становится ближе не потому что понятнее…Нет. Это слово здесь не подходит. Понятнее, значит проще. Мне всегда было интереснее работать с ребенком, который на первый взгляд очень непонятен, закрыт и как будто бы находится в другом измерении. Конечно, в его измерение ты вряд ли попадешь и идти параллельными курсами – это значит не пересекаться, но бывают в работе моменты Созвучия, Сотрудничества, Соприкосновения, Сопереживания, когда ребенок на доли секунды взглядывает на тебя, и ты понимаешь, что наступил тот самый момент «СО-». В работе с Хакимом таких моментов больше всего, и да, он мой – «любимчик».
За этим мальчиком хорошо наблюдать, когда он «в деле». Хаким сосредоточен, скрупулезен, аккуратен, вдумчив – неотразим. Красив. Никогда не скажешь, что ребенок «с диагнозом». Болезнь проявляется, когда Хаким ничем не занят, предоставлен самому себе. В эти минуты, мой красивый ученик с большими черными глазами и прорисованными чертами лица превращается в обезьянку, хаотично прыгающую и бегающую, выкрикивающую обрывки слов. От такого Хакима быстро устаешь. Если привык, то не так быстро, а если нет – то через минуту люди уже просят «его как-то успокоить». Успокоить можно. Сейчас, по прошествии шести лет обучения, Хаким уже принимает правила дисциплины и общежития и уже не падает на пол. Если сделать ему замечание, он сядет и будет сидеть, раскачиваясь из стороны в сторону и смотря в одну точку. Но по мне, так лучше пусть бегает и кричит: так он больше похож на ребенка, а не на робота. Да, он не играет, как все обычные дети, он странно подпрыгивает и делает резкие выпады руками и ногами, он не кричит что-либо своим одноклассникам, общаясь с ними на бегу, а все его выкрики и звуки – это отсроченное эхо фраз, слов, которые он услышал недавно…Но год назад, на переменках, он стал неожиданно, замирать возле кого-нибудь из детей, смотреть в глаза и кричать: «Беги!» — что означало: «Догоняй меня!», и это стало для меня откровением, событием, открытием, потому что это была игра! Дети с умеренной степенью умственной отсталости с большим трудом постигают азы ИГРЫ. А такие дети, как Хаким, с довеском аутоподобного поведения, постигают эти азы в десятки, в сотни раз труднее, если вообще постигают. Поэтому, когда учитель видит, что его подопечные начинают играть: совместно ли катать машинки, строить башню из кубиков, прятаться и искать, догонять друг друга, он счастлив. Счастлив больше, чем когда его ученики начинают читать или считать.
Семья Хакима очень много делает для него. Надо отдать должное родителям: ни одна моя рекомендация, напутствие, совет не остаются без внимания. Заметив у Хакима фотографическую память я еще во втором классе порекомендовала маме водить его на дополнительные занятия по обучению чтению. На индивидуальных занятиях Хаким быстро выучил алфавит, научился складывать слова по памяти (картинка – слово), значительно пополнил запас русской лексики, увлекся рассмативанием книг. Но читать так и не начал. Не случилось этого ни в третьем, ни в четвертом, ни в пятом классах…Читать начали все, кроме него и Артема. И это навевало на меня грустные настроения. Но в середине шестого класса, под Новый год, как раз накануне хакимовского 13-летия, это свершилось! Боже мой, как я радовалась, как радовались его одноклассники: они аплодировали ему – это наша традиция с первого класса: поддерживать друг друга во всех начинаниях и взятых рубежах; как радовалась семья Хакима !!! Услышав от него первое прочитанное слово, я тут же позвонила маме, трубку взяла старшая сестра Хакима и все переспрашивала меня:«Правда?Читать?Начал?» Что до Хакима, то он тоже радовался: внимательно смотрел на меня и спрашивал: «Хаким – Умничка?» и ждал, когда я поглажу его по голове…Четыре пары глаз внимательно смотрели на меня и Хакима, они радовались и сопереживали , но одновременно каждый из моих детей чувствовал в эти минуты не только радость за одноклассника, но и свое, близкое и понятное только ему переживание. Димка спрашивал: А я? Я – тоже Умничка?»- потому что привык быть первым учеником в классе. Артем не мог радоваться, как все, он выражал свой восторг, подпрыгивая на стуле и довольно урча: он, как и все Даунята был более всего СО-звучен радости другого, Владик копировал мою интонацию, кивал головой, улыбался «внутрь себя» и повторял, глядя перед собой: «Умничка, молодец, да, Хаким – умничка», а Факрат ревновал. Ревновал к чужому успеху. Так по-разному они переживали это событие. Мои мальчики. Мои ученики. Мои дети.
…Когда Хакимчик учился в пятом классе, его мама поехала в Мекку совершать хадж. Ее не было почти три месяца. Первые недели Хаким будто бы не замечал отсутствия матери, его поведение было традиционно. Это вызывало некоторое удивление со стороны учителей и домочадцев. Всплеск, а точнее бурный выброс эмоций произошел спустя недели 3-4 после ее отъезда. Хаким пришел в школу возбужденный, начал бросать все, что попадалось под руку, кричать и плакать одновременно. Успокоить его я не могла. На мои предложения «пойти домой» ребенок отвечал резким отказом. Но мне все-таки пришлось позвонить отцу Хакима и отправить ребенка домой: нужно было вести урок. А как Хаким спускался со второго этажа на выход, слышала вся школа.
А в это время мама Хакима молилась о своих шестерых детях. И больше всего о больных сыновьях – старшем Бахрутдине и младшем – Хакиме. Когда она вернулась, я спросила ее об этом, сказав, что без нее у Хакима произошел большой рывок вперед в плане обучения и поведения. Что еще собственно могла делать мать? Как и все матери: молить о своих детях…
Когда на четвертом году обучения к нам в класс пришел Владюша, я обратилась к родителям своих учеников с просьбой помочь собрать ребенка в школу – семья Владика уехала из Донбасса, спасаясь от войны. Кто принес форменные брюки, кто рубашку с жилетом, кто кроссовки для физкультуры, но самой первой была мама Хакима: огромный пакет канцелярии, краски и пластилин, рюкзак – все это было абсолютно новым и принесено сразу же после уроков, в тот же день. «Мы тоже когда-то были беженцами,- сказала она.
Сейчас в моде слово толерантность. Но мне кажется, что нельзя научить толерантности искусственно. В моем классе дети разных национальностей и вероисповеданий, разных диагнозов и социальных слоев, но никто никогда не произносил этого слова из взрослых, а объяснять его значение моим ученикам вообще бесполезно. Они просто живут каждый день с пониманием терпимости и принятия друг друга и не представляют, как может быть иначе.